Ау! Днём и ночью счастье зову.
Ау! Заблудился в темном лесу я.
Ау! И ничего другого на ум.
Ау! Ау! Ау!

Я роняю и разбиваю в хлам третий телефон за этот год, и ничего, кроме усталого «твою мать!», больше выдохнуть не могу. Трещины идут по всему экрану, и это даже не защитное стекло, которое отклеилось ещё вчера. Балина-малина, что ж делать-то? Хоть работает? Сенсор реагирует вяло, но вроде отзывается, и я выдыхаю: окей, он хотя бы не сдох совсем капитально. Вот что за фигня? Если всё идёт к чёрту, так капитально. Я не смогу купить себе новый смарт — или даже подержанный, как предыдущие три, — а он нужен мне для учёбы, потому что компьютера у меня нет. Денег у меня всё равно нет (и не предвидится в ближайшем будущем).

Вторая беда, о которой я не сразу узнаю, — перенесённая лекция по Мировой литературе на часы, когда я работаю в Маке. Конечно, на ней не отмечают, никто не следит за посещаемостью, но… тема, которую мы будем проходить, потом обязательно появится в билетах на зачёт. Да и Сергеич мужик опасный: он может улыбаться на занятиях, а потом завалить на экзамене…

Собственно, потому я телефон и уронила: мне Дёма сказал, что всё, каюк, мы все умрём. Я запнулась о развязавшиеся шнурки, начала падать и решила спасти стаканчик дорогущего кофе с кленовым сиропом, а не моб.

Ай дура!

Стою, как обутая в валенки, посреди Миусского сквера и чувствую, что губа дрожит. Я что, совсем лошара, раз всё навалилось и сразу?

Не реветь! Всё фигня! Прорвёмся!

— Ну так ты придёшь? — голос Дёмы звучит искажённо (балин, динамик всё же пострадал!), и я наконец прихожу в себя. — Я могу диктофон, короч, взять, чтобы записать тебе лекцию. Но разбираться потом сама будешь.

— Если ты это сделаешь, ты спасёшь мой мир, — я выдыхаю. — Потому что я выхожу в смену вместо Салдыбаева — на родину свалил прямо без документов, а у нас раздрай после его побега. Тихомирова рвёт и мечет…

— А может, косточки Салдыбаева гниют где-нибудь на помойке?

— Дёма, ты садист.

— Я реалист, не путай. И я — москвич, мы все такие, — он хохотнул. — Ладно, увидимся завтра тогда. Запись с лекцией пришлю тебе на почту.

— Лучше принеси завтра диктофон. Я моб грохнула… опять, — я морщусь. — Так что пока обойдёмся кустарными методами.

Дёма бормочет что-то смешливое и вешает трубку, а я пытаюсь сбросить звонок, но огонёк приёма вызова всё ещё горит. Ну пипец.

— Да балина-малина, — я зажала кнопку выключения и подождала, пока экран не погас совсем. — Капец.

До смены оставалось двадцать пять минут, а значит, мне нужно поторопиться. Я ненавижу Москву, честно. Здесь всё слишком быстро, слишком шумно, и не имеет ничего общего с Куркутом, где я родилась. Сто пятьдесят человек населения, никакой инфраструктуры, ничего, что делало москвичей счастливыми.

Но мне было хорошо. Я считала себя счастливой. Потом заболела бабушка, а мне надо было учиться, и всё изменилось. Теперь я получаю повышенную стипендию, работаю в две-три смены в Маке, и денег всё равно никогда нет. И чем дальше в лес, тем толще зайцы. Я не понимаю москвичей совсем. У себя в деревне я считала себя… симпатичной, даже милой. Здесь же

оказалось, что я — свиноматка, что на меня смотрят, когда я ем, когда я сажусь в метро, когда я просто иду. Меня обсуждают.

Когда я устроилась работать в Мак, многие посмотрели на меня с насмешкой: мол, куда тебе ещё работать-то? Меня не взяли менеджером в зал в магазине одежды или косметики, потому что я — жирная, не пользуюсь косметикой и громко говорю. Зато здесь всем наплевать на то, как я выгляжу.

Мне кажется, что я теряю себя в этом городе. Я ненавижу его… или себя.

— Ты долго пыриться в меня будешь, идиотка? — неприятный голос вернул меня к жизни. — Заказ прими, идиотина. Щёки нажрала, а работать не научилась?

Вот об этом я и говорю: хамство, обвинение в том, что я плохо выгляжу. Я не могу отвечать на такое (даже если бы не работала, не смогла бы), поэтому молчу.

— Жиробасина, ты язык проглотила? — мужик тянется и хватает меня за ворот моей форменной футболки, и я испуганно вскрикиваю.

Стёпка-картошка — ответственный за картофель фри — дёргается в мою сторону, но оставить своё место не может — штрафы никто не отменял.

— Отпустите меня, пожалуйста, — негромко прошу я, пытаясь отстраниться, но мужика это только ещё больше бесит. — Отпусти, говорю!..

Не люблю Москву именно за это: грубость, хамство и равнодушие. Меня могли бы избить ногами — и никто бы не попытался даже за меня заступиться, никто не подал бы мне руку, потому что никому нет ни до кого дела. У нас в деревне никто бы и не подумал причинить мне вред, никто не смотрел на меня, как будто я бочка с навозом, и никто не смел меня обижать. Да, я хотела быть умной, мне нужно было что-то новое, а не только деревенские углы и люди, которые букварь читают с трудом. И поэтому возвращаться домой я не хочу, там будет плохо… вернее, не так. Там будет по-другому, будет хуже — мой мир уже изменился, я уже не смогу смотреть на деревенских и не думать, что их жизнь слишком примитивная. Знаю, звучу как снобка, но я ничего не могу поделать.

Спаситель появляется неожиданно: высокий, мощный, длинноволосый и бородатый. «Варвар», — подумала я, потому что он выглядит именно так. Но он заступается за меня, и я сразу же ругаю себя за эти мысли. Он говорит вежливо, но насмешливо и сердито, и я невольно передёргиваю плечами, потому что меня это немного пугает. Он хороший, я сразу понимаю это, и в груди как-то странно ёкает. Задумываться над этим у меня нет времени, я всё ещё стою на кассе, а незнакомец защищает меня, которую называют «жирухой». Это обидно. Я никак не привыкну к этому, я не могу принять то, что меня не считают человеком только потому, что я крупная. У себя в деревне я считалась красавицей в самом соку, а тут меня все шпыняют, и я даже не могу злиться, только расстраиваюсь. Я такая, какая есть, я не могу и не хочу быть другой. Я старалась, до сих пор стараюсь: сижу на диете, много бегаю. Но я вечно голодная и усталая, и это меня точно не красит.

Взгляд варвара пересекается с моим, когда он заставляет обидевшего меня мужчину извиняться, и я чувствую, как румянцем заливаются мои щёки. Почему мне так неловко? Так стыдно за себя за свою бессловесность? И в то же время мне тепло от того, что за меня вступились. Люди вокруг смотрят на представление, Стёпка-на-картошке хмыкает, довольный тем, что я не осталась в обиде, а сам незнакомец кажется мне героем. Дождавшись, пока незнакомец продиктует заказ, я мягко улыбнулась, не в силах справиться с распространяющимся внутри теплом.

— Спасибо вам, — мой голос звучит даже для меня слишком нежно. Я передёргиваю плечами и тороплюсь собрать заказ.

Я знаю, что у меня все равно будут проблемы. Скорее всего, меня уволят. А значит… я добавляю в пакет своему защитнику упаковку крыльев и двойной бигтейсти, надеясь хоть так отблагодарить того, кто не постеснялся встать на мою защиту. Ну и пусть меня уволят, к чёрту. Найду новую работу… на кафедру к нам устроюсь, говорят, что там всё время нужны работники. Вон, на Новейшей русской выпускаются работники. Я прорвусь.

Возвращаюсь на кассу, отдаю пакет и улыбаюсь, не в силах сдержаться. Чужое доброе заставляет меня вспомнить, что не все люди прогнили, что есть ещё что-то настоящее в этом мире. Кто-то настоящий.

— Людмила!

Строгий голос Федора Степановича заставляет меня вздрогнуть, я оборачиваюсь: администратор сверлит меня недобрым взглядом.

— Ты нахамила клиенту, а твой дружок его избил! — второй подбородок мужчины яростно трясется, я открываю рот от изумления и негодования.

— Ничего подобного! Он назвал меня жирной и медлительной, а мужчина меня защитил. И не дружок он мне, мы в первый раз видимся!

Но я сразу понимаю, что мне не верят. Я вижу это в усмешке Федора Степановича, в свином рыле мужика, который мало того что оскорбил меня, так ещё и оклеветал. У него есть деньги, я вижу это, но он решил отыграться на мне — бедной студентке из деревни. Придурок.