К восьми часам снаружи наконец возможно дышать без риска спалить лёгкие, но воздух остается плотным, стоячим, как болотная вода и таким же тёплым. Затхлым. Стоит войти в него, одежда мгновенно промокает насквозь, тело становится липким, как подтаявшее тесто. Сорок минут крутить педали в этой сауне — перспектива так себе. Чистое сумасшествие.

Северяне, приезжая на юг впервые, долго не могут освоиться с местным обычаем врубать кондиционеры на полную мощность: экстремальные перепады температуры часть местного безумия. В середине лета солнце раскаляется настолько, что начинает плавить краску на дорожных знаках: в полдень сфокусированный луч легко начнёт пожар или поджарит яичницу за полминуты, без сковороды и масла. Шестьдесят градусов на открытом пространстве, белом от жара. Из приоткрытых дверей в эту адскую печку дышит арктической прохладой: термостат настроен на восемнадцать Цельсия — не больше, не меньше. Ощущается как восемь, когда входишь из наружи, резко окунаясь в кондиционированный воздух, точно в прорубь зимой.

Энджел никогда не видел настоящих зим. Он не знает, что такое резкая смена сезонов: летний зной наползает на побережье постепенно, укрывает город крыльями с заботливостью наседки — прибавляет понемногу примерно с середины апреля, к концу мая входит в апогей, и лишь перед Хэллоуином дыхание осенней прохлады начинает ощущаться на коже осторожной лаской. Самое холодное Рождество на его памяти случилось лет пять назад, тогда их сосед Стив — запойный пьяница, из тех, кому отшибает память, стоит вдохнуть из горлышка початого пива,  — едва не замёрз на смерть. Две ночи подряд ртутный столбик падал ниже отметки «ноль» на несколько ужасающе-восхитительных делений, а утром на бурой глине двора виднелись солевые размывы снега.

Посмотреть на настоящие сугробы не через стекло экрана — вот это было бы приключение. Думать про лёд приятно, пока острые колени, механически взлетая и опускаясь, подталкивают велосипед к пункту назначения — приехать надо за полчаса до начала смены, как минимум. Если сразу получится сделать clock in — получишь лишнюю пару баксов. А она никогда не лишняя, верно? Сегодня дежурит Джордж, менеджер Рамирес в отлучке, иначе Энджелу не видать было бы ночных часов. Обычно в ночь ставят Санни или Курта — оба шкапоподобные громилы, — один байкер, другой ниггер. С такими мало кто захочет связываться. Это надёжней.

В сезон вообще работают по двое, даже по ночам — поток клиентов слишком плотный, особенно на магистрали, но эта точка slow, и значит, есть шанс, что у Энджела останется время позаниматься в перерывах между пополнением холодильников, простаиванием у кассы и проверкой кофемашины. После заката кофе уходит немного — покупатели требуют пива и сигарет. Энджелу нельзя употреблять второго ещё год, первого — четыре, но можно продавать.

Раз, два, три — кварталы мелькают мимо как верстовые столбы, он дышит тяжело, часто, светлый хлопок футболки прилипает к груди, рюкзак бьёт по тощим лопаткам. На пятнадцать минут раньше обычного вкатывает велик в стеклянный аквариум универсального магазина, — красное лицо пронзают тысячи ледяных иголок. Людей немного: очередь перед Джорджем всего в три человека, между рядов шатается малышня, стаскивая с полок снэки и всякую лабуду, разложенную там в качестве приманки для кошельков их родителей. Энджел встречается с Джорджем взглядом, кивает и исчезает в задней комнате, чтобы бросить вещи, переодеть футболку, сменив её на опознавательно-жёлтую форму Kangoroo — его шмотки успеют просохнуть за смену. Если получится выехать до восьми утра — обратно покатится с комфортом. Обычно он не успевает, утро тяжёлая пора на трассе даже тут, на отшибе, на съезде с основной магистрали, где притулился их офис.

— Как дела, док?

Джорджу слегка за пятьдесят (в возрасте Энджела воспринимается как «одной ногой в могиле») — когда он улыбается, вокруг светлых глаз складываются глубокие лукавые морщинки. Джордж из тех ребят, которые прямо-таки изучают дружелюбие — образчик «южного гостеприимства» без обреза за пазухой. Обходительный белый джентльмен, свято верящий в доброго ангела человеческой души. Он не наивен, отнюдь нет, но его жизнелюбие вызывает в Энджеле лёгкое раздражение, даже когда он пользуется им — особенно тогда.

Энджел тоже прищуривается, улыбаясь в ответ, слегка щербато: исправить крохотную щель между передними зубами ему не по карману, как свести веснушки или распрямить волосы. Старается излучать тепло, представляет себе, как оно идёт из него — это несложно, после дороги сюда он ощущает себя раскалённым. Судя по довольному виду Джорджа миссия не провалена, и Энджел выдыхает. Ярко-жёлтый цвет делает его похожим на цыплёнка, безобидного и безвредного.

— Смотри, если вдруг что-то пойдёт не так...

Следующие несколько минут Энджел покорно выслушивает процедуру поведения во внештатной ситуации: его стекленеющие глаза похожи на твёрдые мятные леденцы, они смотрят сквозь Джорджа, сквозь витринное окно, в дотлевающее огарком заката небо. Все эти наставления знакомы ему наизусть — ещё он знает, что они ему не пригодятся. Скорее всего — случай один на миллион. Эти истории про вооружённые ограбления, про заложниц, отпросившихся в туалет: обычные сюжеты для криминального шоу или канала с паранормальщиной. В жизни такое не происходит. Только не с ним. Это будет тихий вечер — он, полупустынный store, пахнущий синтезированным холодом, кофе и бакалеей, и учебник по высшей математике для поступающих в ВУЗы. Прекрасная компания.

Колокольчик над дверью звонит всё реже — время после двух самое глухое. Дальнобойщики здесь не останавливаются, идут дальше, до большой заправки на семьсот седьмом шоссе, в сторону Сокасти. Так что часов до шести можно особенно не дёргаться: знай поглядывай на камеры, на случай, если нелёгкая пригонит сюда подгулявшую компашку с Бродвея.

После ухода Джорджа Энджелу пришлось больше часа выстоять у кассы, без возможности поссать, переключить волну или хотя бы сделать потише радио, орущее в ухо душеспасительные баптистские гимны — из всех ребят, с кем Энджелу приходилось работать в этой компании за последний год, такую пакость слушают лишь двое. Оба — белые старики. Есть над чем задуматься, но пока покупатели, нетерпеливо притопывая, толпятся перед ним, как перед ракой с мощами, привезённой в город на уик-энд, Энджелу не остаётся ни секунды на сторонние размышления. Он движется как машина — пробивает товар, достаёт товар, подталкивает ближе терминал для карты, изредка раскрывает аппарат, чтобы положить бумажные банкноты или обналичить дорожный чек. Лицо немеет от прикипевшей к нему улыбки, посторонних слов он не слышит — ничего кроме относящегося к делу: ни ругани, ни недовольного ворчания, ни визгливого крика уставших от собственных отродий мамаш. Клиент всегда прав, Энджел здесь чтобы помочь, решить проблему, если это в его силах, или вежливо спровадить прочь, предварительно вытряхнув из них столько денег, сколько получится.

Потом возникает небольшая пауза — достаточная, чтобы Энджел с привычной быстротой успел сделать свои дела. Он снимает с гриля для хот-догов две потемневшие от прогорклого жира сосиски и откладывает в сторону — спишется в утиль. Подойдёт для позднего ужина. Выкладывает на вертушку свежие — немного — достаёт из ледяной упаковки булочки, раскладывает, чтобы подогреть, подсыпает в контейнеры коул-сло и кислую капусту, резанные огурчики.

За этим занятием его застаёт Майки, чьё появление Энджел чувствует по запаху, который идёт впереди Майкла везде, куда бы он ни явился — несчастный ублюдок. Крепкий стойкий аромат перегара, мочи, немытого тела. Запах бездомного. Энджел оборачивается с улыбкой, впервые, за весь этот вечер, настоящей, хотя в ней не больше теплоты, чем во всей этой белой пластиковой, освещённой как хирургическая комната будке.

— Привет, Майки, — здоровается он, пальцами в тонких одноразовых перчатках проворно сооружая пир из перележавших остатков. — Ты поздновато сегодня.

Майкл и его приятели приходят рано — раньше всех остальных постоянных посетителей — и ходят до тех пор, пока могут наскрести пару долларов на литр кукурузного пива. Или пока не свалятся где-нибудь, пьяные вусмерть. После одиннадцати вечера их редко можно увидеть — кончаются деньги или силы подняться. Чаще второе, на алкоголь они, каким-то мистическим образом, всегда умеют наскрести несколько монет: подработать, выпросить, выменять на продукты, которые причитаются им по социальной квоте, украсть.

Впрочем, здесь все на чём-нибудь да торчат, выбор зависимости определяется только достатком и социальным статусом: кто-то глушит дешёвое пойло, кто-то шмаляет, кто-то закидывается, ширяется, нюхает. Некоторые получают своё зелье от аптекаря по рецепту — без этого не проживёшь. Чем ещё тут заниматься, особенно в мёртвый сезон?

Взгляд Энджела впитывает Майкла целиком, как устрицу с раковины, хотя питательного мало: испитое, задубевшее от ветра и солнца лицо, выражение заискивающее, слегка виноватое и хитрое, как у всех отщепенцев. Одежда, которую он не стирал и не менял суток трое, не меньше — в ней ел, спал и, возможно, несколько раз справлял нужду не снимая штанов. На вид дряхлый, но это ветхость нищеты — на самом деле Майку может быть около пятидесяти. Энджел бы не удивился. Он изрядно повидал таких пропащих, в прошлом году их армия пополнилась, — за время эпидемии многие остались без работы, здесь на юге, многие добрались сюда с севера, возможно в тщетных и смешных попытках хоть здесь как-то устроиться, а может инстинктивно ища местечко потеплее, где крыша над головой не необходимость, скорее роскошь, если у тебя есть пособие от правительства, которого вполне хватит на хлеб и молоко. Всё остальное можно достать, как-нибудь.

— Да я вот...

Говорит Майкл, улыбаясь заискивающе, неловко, стараясь не показывать зубы, этот универсальный паспорт, визитную карточку класса, к которому ты принадлежишь. То, что не обманывает никогда. Он протягивает широкую лапу, роняет из пальцев на прилавок горсть четвертаков. Энджел пересчитывает их, не снимая перчаток. В моменты, как этот, он искренне жалеет об отмене масочного режима.

— Хватит на два литра, — объявляет он наконец весело, достаёт из холодильника потные, угрожающие бутылки Кобры, чтобы сунуть их в трясущиеся руки Майкла. — Осталось ещё пятнадцать центов.

Замечает Энджел, подталкивая монеты клиенту (кем бы он ни был, сейчас Майк его клиент), но Майкл так торопится слиться в долгом поцелуе с бутылочным горлышком, что не слышит его, не замечает мелочи. Вместо этого вдруг протягивает грязную ладонь и треплет Энджела по щеке, в глазах у Майка стоят самые настоящие слёзы:

— Ты славный пацан, — хрипит он в порыве хмельной сентиментальности.

Продолжая добродушно скалиться в ответ Энджел думает, что никогда в жизни не доведёт себя до такого состояния. Это не физическое отвращение — он не ощущает брезгливости, когда Майкл касается его, когда чувствует гнилостное дыхание, тошнотворную вонь человеческих отбросов — его отталкивает сам факт падения. Слабости. Лучше сразу шагнуть с моста, если больше ничего сделать не в состоянии, зачем длить агонию, демонстрируя всеми миру голый уязвимый живот? Как будто кого-то нужно приглашать себя пнуть.
Энджел крутит тумблер приёмника — глухое блеяние прекращается, тишину магазина взрезают металлические пилы гитар Lynyrd Skynyrd. Он слегка прибавляет громкость, достаёт из-под прилавка смятый комок зелёного свитера, накидывает на плечи, — когда двигаться особенно не нужно Энджел начинает замерзать. Тьма наружи давит на стёкла, остужая их, давая передышку перед новым восходом, лампы под потолком потрескивают, жужжат, как странные люминесцентные насекомые, взволнованные наступлением мрака, и будто разгораются ещё ярче.

Раскрыв книгу, Энджел надкусывает хот-дог, делает глоток колы — бутылку он открыл давно, ещё когда пришёл, и газировка уже начала выдыхаться, но всё такая же холодная. Одним глазом он приглядывает за магазином, где ничего особенного не происходит: между рядов шатаются двое, один выглядит как зомби, второй — как обдолбанный. И то, и другое потенциально может обернуться мелкими неприятностями. Ничего нового, ничего интересного.

Всё же Энджел не может заставить себя погрузиться в чтение, взгляд то и дело отрывается от страниц, следит за первым. За тем, кто бродит среди полок, как в диком лесу, машинально хватая первое, что подвернётся под руку. Энджел уже видел этого парня раньше, он помнит, что тогда тоже взгляд его невольно прикипал к смуглой коже, щедро открытой вырезом майки, к татуировкам на крепких бицепсах, к жестким волосам. Это что-то в движениях, в повороте головы, в том, как светятся глаза под набрякшими веками — будто два новеньких лезвия, ещё не успевших затупиться. Что-то животное, что-то знакомое, что-то неправильное — как всегда нравилось Эми, его дражайшей матери. Энджел поспешно опускает глаза, когда парень оборачивается, и хмыкает про себя, почти смущённый. Ирония не помогает справиться с извилистыми путям психики, но позволяет смириться и принять.

Снова подняв голову Энджел видит перед собой второго: он лучше одет и пахнет от него хорошо и — дорого. Такое сразу понимаешь, безо всяких подсказок. Он старше татуированного лет на десять — блондин, когда-то возможно смазливый, теперь скорее холёный, волосы на висках уже начинают редеть, истончаться, но смотрит так, словно всё ещё считает себя королём выпускного бала. Гавайская рубашка на узких плечах, — он не дохлый, скорее жилистый, среднего роста. Улыбка сияет неестественной белизной, бумажник в тонких проворных пальцах неожиданно пухлый — он извлекает из кожаной пасти пачку свежих хрустящих банкнот, скреплёных булавкой. Совсем как в фильмах. Энджел моргает, ощущая неожиданное удивление, поднимается со стула, чтобы пробить товар — упаковка из шести маленьких бутылок нефильтрованного канадского эля, пачка говяжьих джерки и — «Бенсон и Хеджес», конечно, — просит достать.

— Это всё?

Покупатель кивает, мило улыбается, пока Энджел рассчитывает его — действительно мило. Задумчиво. Энджел чувствует его внимание, неестественно пристальное, но инстинкты не нащупывают ничего противоестественного: таких ребят тут бывает мало, выглядят они иначе и никогда не смотрят открыто, даже в два часа пополуночи на почти пустой заправке. Нет, здесь что-то другое.

— Не больно много ты выручаешь, а? — внезапно интересуется пижон, щёлкает языком, будто сожалеет, акцент у него не северный, калифорнийский, возможно. — Целое лето горбатиться за гроши, совсем не весело.

Понимание накрывает Энджела как тёплая волна: он облегчённо расслабляется — теперь ясно, для чего его хотят склеить, быстрый отсос в уборной не имеет к этому никакого отношения. Здесь все торчат — значит кто-то должен поставлять.

— Мне хватает, — Энджел качает головой, бросает в маленький бумажный пакет сигареты, протягивает их клиенту как точку. — Мне здесь нравится, — потом добавляет чуть тише, хотя камеры пишут только изображение без звука: — Езжайте в «Пульс», это дальше по шоссе. Поспрашивайте там.

Несколько секунд они смотрят друг другу в глаза с полным пониманием, что Энджел может стукнуть на пижона. На Фрэнка — он видел его айди, таковы правила перед продажей алкоголя и сигарет, но водительские права могут быть фальшивыми. Почему бы нет?

— Спасибо, — говорит Фрэнк и отходит, не сводя с Энджела взгляда, будто не всё ещё сказал. — За совет.

Фрэнк пятится, и, на мгновение, Энджел приобретает способность видеть будущее: оно проносится перед ним серией полароидных снимков, последовательностью стоп-кадров, застывших во времени. Он видит всё ярче, резче, на несколько секунд раньше, чем это начинает происходить в реальности, повторяя картинки из его головы почти в точности — движение широких плеч, разворачивающихся не от, а к; запинка; столкновение.

Татуированный взрывается, как петарда, которую нетерпеливый школьник запалил на пять минут раньше срока, нарушив торжественную предпраздничную тишину. Вспыхивает, опаляя Энджелу ресницы, и он замирает, почти не дыша, парализованный, прикованный к месту, продолжая смотреть из-под них, обугленных, спекшихся, неспособный пошевелиться или отвести взгляд. Чувствуя жар, прогоняющий прочь электрический холод, которым наполнено стерильно-белое, залитое светом ламп помещение.

Вишнёвые капли падают на чисто вымытый кафель, Энджел не думает, что убирать придётся ему. Уборки, похоже, будет много — мысль мелькает не истерикой, но сарказмом. Глумливой насмешкой. Так просто сбить с кого-то спесь, лоск, гонор — будто шляпу. Хватает одного щелчка. Фрэнк валяется на полу, пришпиленный ногой крепко, намертво: раздавленная гусеница, неуклюже перебирающая лапками в агонии. На смуглой коже, прямо поверх рисунков, тоже пристало немного красного, густого, — рот Энджела полнится слюной, призраком солоноватого вкуса пота и ещё тёплой крови.

Ощущение до предела чувственное, и это открытие поражает его. То, как он дрожит под своей формой, под свитером, — хотя этого совсем не видно, — не оттого, что замёрз. Не оттого, что ему страшно. Ему должно быть страшно?.. Энджел переводит взгляд на лицо забияки, осторожно щупая его, оценивая.

Да, определённо. Он должен быть напуган, но изобразить страх у него не выходит. Парень опережает его, задавая вопрос — целую серию их, глупых, несущественных, — Энджел отвечает почти сразу. Он быстро проводит кончиком языка по кромке налившихся жаром губ, ощущая, как они пылают:

— Камеры на тебя тоже смотрят.

Они не пишут звук, думает он второй раз за вечер, машинально, словно хочет убедить в этом самого себя. Увериться. Компьютер, на который ведётся запись, в комнате менеджера, она заперта, а ключ Рамирес увёз с собой. Он вернётся рано утром в воскресенье. Послезавтра. Точнее — уже завтра. Но до этого времени дверь успеют взломать копы, которых Энджел не собирается вызывать.

Что они тут обнаружат? Два трупа? Энджел слышит хруст: голова раскалывается под ногой верзилы, точно скорлупа пустого яйца, хрящи с чавканьем вминаются в вогкую плоть. Поверженный больше не ругается, не матерится, не плачет, не стонет, не грозит и не просит о пощаде — Энджел не может решить, рад он или разочарован.

У татуированного нет оружия — оно ему похоже и не нужно. А у пижона было, Энджел за это даст зуб, хотя не привык ими разбрасываться. Он заметил, как топорщилась рубашка над ремнём слева. Этот зверь найдёт ствол? Пристрелит его? Так всё закончится?

Страха нет, это уже граничит с сумасшествием. Энджел смотрит в глаза незнакомца не мигая, и тот не отводит взгляд. Он дышит тяжело, но уже успокаиваясь, глаза становятся осмысленными, в них возвращается острота, которую Энджел успел заметить раньше. У него получилось заинтересовать. Зацепить, напомнить о последствиях, потому что татуированному очевидно не всё равно. Он не собирается тоже опрокинуться на спинку и ждать, пока его загребут.

Он хочет выйти отсюда — предполагает Энджел. Ставит на это всё, разом, единым взбалмошным движением перечёркивая тщательно выстроенные планы: на сегодня, на неделю вперёд. На всё своё светлое сытое будущее. В конце концов, кто сказал, что его мозгов будет достаточно, чтобы взломать систему и вскарабкаться на гору с другой стороны? Это просто фикция, иллюзия выбора.

— Никто ничего не увидит, пока не залезет в файлы на компе менеджера, — он слышит свой голос, негромкий и вибрирующий в тишине в такт жужжанию светодиоидов. — Надо закрыть дверь, — добавляет Энджел секундой спустя, их взгляды всё ещё сомкнуты, так непристойно крепко, как может смыкаться только плоть. — Надо защёлкнуть с этой стороны, — подсказывает он, делая движение рукой и наконец двигаясь сам, как будто проверяя границы дозволенного, — можно ли ему шагнуть к выходу сейчас? — У меня есть отмычка. Чтобы вскрыть офис.

Предлагает он. Слова срываются с губ прежде, чем Энджел успевает их осмыслить, но ведь он уже решил всё. Чары мгновения рушатся, когда они перестают смотреть друг в другу глаза, и Энджел слышит резкую вонь опустошённого кишечника. Смрад скотобойни, едва перекрытый поверх элегантным душком парфюма.

— У него в кармане куча бабок, — замечает он с равнодушием закоснелого циника. — Кассу снимали пять часов назад, но до твоего прихода тут было бизи. Кое-какая наличка там есть.

Он замирает у края прилавка неуверенно, ковыряя ногтями щербинку в потёртом дереве, взглядывает искоса, почти застенчиво, испрашивая у незнакомца дозволения на дальнейшие действия. Передавая ему контроль.

Его взгляд падает на грудь Энджела, где из-под вязанного рукава пробивается табличка с именем: «Энджел» — к вашим услугам, и услугам любого, кто изволит купить чашку кофе или литр бензина. Вчера, но не сегодня. Сегодня он увольняется: Энджел сам чувствует, как улыбка на его губах меняет вкус (она становится приторно-сладкой, того сорта мороженного, от которого сложно отказаться, даже если ты на диете), как его тело под жёлтой казённой футболкой напрягается, будто перед прыжком в воду (и он знает, что вода будет обжигающе-ледяной, и тёмной).

Парень закрывает дверь, меняет полюса таблички, так что «открыто» оказывается развёрнуто внутрь. До чёртиков символично — весь грёбаный мир снаружи приглашающе распахнут для него. Для них двоих. Энджел следит за тем, как убийца (нужно называть вещи своими именами) перетекает упругой горой мышц обратно к нему — он всё ещё не знает его имени. Не решается спросить, а может и не хочет знать. Это не важно, ведь роза пахнет розой пахнет розой — не так ли?

Теперь у здоровяка пистолет, и он хочет поскорее убраться отсюда. Это разумно, пока что им везёт, но, несмотря на глухую ночь, нет гарантий, что кому-нибудь из путешественников, бессонно несущихся по автострадам Америки, не понадобится что-нибудь в ближайшие пять минут: заправиться, закусить, покурить или опорожнить желудок. Нужно поторопиться. Энджел тянется к рюкзаку, который запихнул под прилавок несколькими часами ранее: там лежит карта, которой он уже прежде пару раз вскрывал офис, для своих нужд, но в последний момент он останавливается. Думает и выдвигает другое предложение.

Здоровяк не выглядит слишком счастливым от его предложений, ему не хочется брать на себя лишнюю работу, как Энджел и предполагал. Но он сам не выглядит человеком, который стал бы думать о таких вещах. Не похоже, что он склонен к долгим размышлениям, скорее к действию по наитию, к импульсивному «здесь и сейчас» — взгляд Энджела в очередной раз восхищённо обхаживает неприрученного зверя смуглого тела. Ничего, он может соображать за двоих. Он научиться делать так, чтобы его спутнику казалось, будто это он принимает все решения.

Их совместное путешествие кажется Энджелу делом решённым, почти неизбежным, неминуемым, как судьба. Он не верит в такие вещи, но сейчас — хочет верить до того, что всё в нём опять начинает дрожать, звеня от возбуждённого нетерпения.

После того, как с компьютером покончено, ничто не мешает преступнику прострелить ненужному свидетелю коленные чашечки, но он не делает этого. Энджел был уверен, что он не сделает ничего, чтобы навредить ему. Для того, чтобы верить в реальность собственной смерти, своей конечности он слишком юн и слишком самоуверен, поэтому предложение собрать вещи не становится сюрпризом. В груди ухает, — он всё ещё в прыжке с такой головокружительной высоты, на какую никогда не чаял взобраться, — лицо сияет, будто ему сказали, что он едет в Диснейленд.

Примерно так оно и есть, только круче.

— Раритетная, — кивает он на слова о машине, хотя красивая игрушка не волнует его так сильно, как она может волновать этого типичного самца. — По-моему такие перестали выпускать в семидесятых.

Время и место для светской беседы самое странное, они смогут поболтать о тачках, бухле и девочках потом (Энджела не интересует ничего из этого, но он готов болтать о чём угодно, лишь бы его новый не-знакомец был счастлив). Пальцы на плечах прожигают следы в коже — лунки-впадины, точнее пуль.

На сборы Энджелу не нужно много времени — он просто пихает то, что успел выложить из рюкзака обратно. Но им надо будет что-то есть и пить, и будет здорово, если им не придётся нигде останавливаться по крайней мере до тех пор, пока бак кадиллака не опустеет. Энджел берёт большой мешок для мусора и проходит между рядов как смерч, бросая туда всё, что по его мнению может пригодиться для быстрого и питательного перекуса в пути. Сейчас, когда камеры не смотрят на него, он ощущает их слепоту физически, хотя едва ли остановился, даже если они были бы включены.

Вода, кола, упаковка из восьми банок «бада» — вряд ли здоровяк удовлетворится одной газировкой. Энджел бросает к остальной добыче средства гигиены — салфетки, зубные щётки, нить и пасту, ополаскиватель, лекарства, какие может найти. Кое-что полезное есть и в задних комнатах, в кладовых и подсобке для сотрудников. В самую последнюю очередь он наполняет свою чашку-термос горячим кофе и тупо смотрит на добычу, не зная, как потащит её. На разграбление родного магазина ушло чуть больше десяти минут.

Велик придётся бросить, понимает Энджел с внезапным сожалением. Глушит внутри совершенно глупый, иррациональный порыв отвести верного коня подальше, чтобы он уцелел — это будет выглядеть подозрительно. Потом вспоминает о матери, о младшем брате — мельком, походя, как бы нехотя. Эми возможно даже не заметит его отсутствия. Только отсутствие денег, которые он приносит, но и так — без него ей будет легче. Энджел знает, что она не любит видеть его рядом, слишком много болезненных воспоминаний. Они оба перенесли потерю плохо.

Энджел освободит её от своего присутствия на год раньше, только и всего.

Он вскидывает рюкзак на плечо, берёт термос в левую руку и тащит мешок за собой по гладкому бетону. Его сообщник сидит за рулём новой детки и выглядит необычайно довольным и спокойным для кого-то, кто только что избил человека до смерти. За кем, возможно, вскоре выедет наряд полиции.

— Встань за поворотом, — кивает Энджел, напрягается, чтобы закинуть вещи на заднее сиденье, кофе ставит в подстаканник впереди, перегнувшись внутрь. — Я запалю бензоколонку так, чтобы у нас была пара минут смыться отсюда, пока всё не запылает.
И тогда кто-нибудь увидит. И, может быть, — только может быть, ведь место это на отшибе, а полуночные гуляки не особенно ответственны, — позвонит куда следует.

Нельзя постоянно надеяться на удачу. Краем глаза Энджел видит движение на съезде с шоссе и ускоряет шаг до бега — ему чудятся подъезжающие автомобили, он грезит светом мигалок, сверкающих во мраке. Обезлюдевшая заправка стоит тихо, как морское чудовище, испуская бледное свечение. Пальцы Энджела слегка подрагивают, когда он снимает шланг с колонки, потом в последний раз возвращается внутрь, чтобы включить подачу бензина.

Резко воняющая мазутом струя разливается по площадке толчками, Энджел ждёт, пока тонкий ручеёк убежит дальше, к кустам. Он отступает, пятясь, не спуская взгляда с земли, в ладони щёлкает, раскрываясь и захлопываясь, крутая газовая зажигалка, словно пасть чудовища, рыгающего слабым синеватым огоньком. Наконец он замирает, глядя на пену из грязи, тянущуюся к его подошвам, чтобы лизнуть их, распахивает зажигалку — огонь взлетает над рукой струей и — бросает в реку бензина.

Выглядит точно как в кино, но только в кино ты никогда не смотришь на всё с такого ракурса. Энджел следит за бегущим прочь от него огнём с настороженным вниманием, ожидая, что он может потухнуть в любую секунду, так и не добравшись до цели — не стоит доверять поп-культуре. Но пламя катится, как волна, и, секунду спустя, он разворачивается и бежит так, что в воздухе только сверкают острые колени и локти, и сам воздух раскаляется — он больше не пахнет погребом, как всегда в три часа, он пахнет печью.

— Поехали! — выкрикивает Энджел, запрыгивая на пассажирское сидение, запыхавшийся и совершенно пьяный от восторга. — Сейчас как жахнет!

Он этот взрыв не слышит, но чувствует во всём теле — словно его приподняло над землей, на каких-нибудь пару миллиметров, и швырнуло на груду плотно набитых песком мешков: мгновенная глухота, онемение во всём теле. Энджел оглядывается, чтобы посмотреть, прижимается щекой к стеклу (оно тёплое, как вода в пруду ранним вечером) и мелко дрожит. Позади пламя пожирает черноту неба, точно слизывает её ярко-красным извивающимся языком, какими на рисунках награждают шутов и Джокеров.

— Ну ничего себе, — говорит он в полном восторге, и повторяет снова, потому что не может придумать никаких других слов и совершенно не умеет ругаться: — Ну ничего себе, — Энджел лыбится, как идиот, разворачивается к своему спутнику, пытаясь заглянуть в глаза, хочет разделить с ним этот необыкновенный, исключительный опыт — смотреть, как что-то погибает от твоих рук, в дыму и грохоте. — Нет, ты это видел? — уточняет он, будто такое можно было пропустить, будучи здесь, сейчас (наверняка этого не могли не заметить в городе, наверняка кто-то скоро выедете сюда, кто-то с мигалками и сиреной, если не уже). — Ничего себе...

Последнее он даже не шепчет, губы просто движутся по инерции. Он наконец оглядывается, изучая салон тачки — тут пахнет тем самым одеколоном, каким воняло от покойника, а ещё кожей сидений, деревом, горячим металлом и, почему-то, перечной мятой, хотя сигареты чувак брал не ментоловые, Энджел точно помнит. Интересно, новый хозяин красотки курит? Краешком глаза Энджел мажет по резкому очерку челюсти, по срубленным лезвием ножниц коротким и жёстким волосам на голове, невольно улыбается, с необыкновенной теплотой и радостью, — с благодарностью. Она переполняет его доверху, как газ, он выдыхает её в воздух — нежностью к совершенно чужому, однозначно опасному (вероятно безумному) человеку, который взял его с собой. Поверил ему. Дал ему жизнь — сегодня он держал судьбу Энджела в своих руках, достаточно было одного движения пальцев, чтобы на заправке осталось два трупа.

Одновременно Энджел начинает возвращаться в тело: руки непривычно ноют, он и забыл, что тащил огромный, доверху набитый мешок, очень быстро, хоть и не очень далеко. Он наклоняет голову поочерёдно к каждому плечу, разминая шею, щёлкает пальцами, хватает себя за предплечья, за плечи, там, где замкнуло, выдыхает. Слух тоже восстанавливается, но всё, что можно слышать — мерное гудение машины, рвущейся свозь поток воздуха по автостраде, на которую они успели выскочить, пролетев небольшой участок, отделявший их от основной дороги.

Энджел напряжённо ловит взглядом мотыльков пролетающих мимо знаков — в отражённом свете фар они холодно фосфоресцируют, заставляя забыть о живом огне, оставшемся за спиной, об огне, поглотившем и его велосипед, и всё короткое прошлое его жизни. Пытаясь понять, в каком направлении они едут, Энджел почти пропускает похвалу, но всё же, щёки его слегка краснеют, он медленно опускает ресницы:

— Спасибо.

Ехать до вечера — плохая идея, думает он между тем. Ещё не начало светать,  до следующей ночи, двигаясь без остановок, они сумеют покрыть половину пути до Калифорнии — пятнадцать сот миль, если не больше. Энджел тянется к бардачку за сотовым, мельком соображает, что неплохо было бы обследовать его содержимое — неплохо было бы перерыть всю машину, если на то пошло, кто знает, какие сюрпризы оставил им предыдущий владелец с его лощёными манерами и голодными глазами торчка, — но, недолго поколебавшись, берёт только смартфон. Щёлкает по экрану, раскрывая навигатор, хотя пока он не нужен: Энджел уже понял, где они. На шоссе 31, движутся в сторону Сокасти, глубже на юг. Они уже пропустили пересечение с 544-ой, значит скоро хорошая дорога кончится. Скоро они увязнут в каролинских лесах и болотах, как лягушки. Будут ли там мотели? Энджел водит пальцем по экрану, двигая карту, приближая и отдаляя её — впереди всё растворяется в зелени и снах.

— Приятно познакомиться, Рокки, — произносит он сладко, как вежливый мальчик, оставляя за скобками ремарку спутника о собственном имени: Энджел не уверен, что ему можно шутить на эту тему, сейчас или вообще, и выбирает не говорить ничего. — Может быть заедем куда-нибудь на стоянку, пока солнце не встало? — предлагает он, снова устремляя взгляд на дорогу, надеясь на благословение, на знак, в виде указателя, ведущего к дешевой придорожной ночлежке, о которой не знают даже гугл-карты. — Отоспимся, а тогда по темноте опять двинем дальше, как считаешь?

Бледно-розовая пена рассвета поднимается от земли медленно, и вдруг — они катятся в прозрачном пузыре с мягкими стенками, проваливаясь в лужи застоявшейся под деревьями ночи. Вот-вот всё вокруг взорвётся, не как колонка с топливом, но словно бомба сброшенная на Хиросиму несколько десятилетий назад (Энджел помнит точную дату, как и множество других цифр, которые могут пригодиться, чтобы склеить проезжую девчонку и ни для чего больше не нужны). Воздух звенит ожиданием этого момента, затекает в салон, гладит против шерсти ледяным лезвием — волоски под рукавами джемпера, который Энджел успел натянуть на себя, топорщатся так, что пронзают ткань насквозь, пришивая её к телу.

Он не поднимает окно, хотя сквозняк треплет его волосы, запутывая петлями выбившиеся из хвоста пряди, кидает рыжую сеть в глаза. Небо над ними такое, какое бывает только на побережье в этот час, на границе вчера и завтра — бархатное, безлунное, безликое, бесконечное. Деревья вдоль обочины такие, как бывают только на юге — на старом юге, высоко от границы с Мексикой, неизмеримо далеко от Вашингтона — старые, разлапистые, кривые и густо заросшие испанским мхом.

Вопрос Рокки застаёт Энджела врасплох. Он звучит забавно — Энджел улыбается, трогая пальцами ветер:

— По статистике люди в опасной ситуации чаще впадают в ступор и не могут защитить себя, пока не становится слишком поздно, — сообщает он так, словно рассказывает анекдот. — Или ударяются в панику, после чего, с большой долей вероятности получают пулю. Или погибают от иных причин... У нас есть протокол поведения при вооружённом нападении, — говорит Энджел. — Я всегда думал, что что-то такое случается с другими, не со мной, — он пожимает плечом, пальцы впиваются в холодный и режущий край спущенного стекла так крепко, что начинают синеть, голос звучит ровно, даже равнодушно: — Наверное, ебанутый. Меня так называли.

Многочисленные мужики Эми, их соседи, случайные люди, ребята из школы — Энджел никогда не был из числа тех, кто легко вписывается. Сливается с обстановкой. Он везде выделялся, как бельмо на глазу, если только сам не хотел стать незаметным. Для этого надо было приложить усилие. Этому нужно было учиться, — годы и годы практики чтения по глазам, чтобы точно понимать, что скрывается за безликой маской чужого лица. Чего от него ждать, как к нему подступиться.

Лицо Рокки выделялось среди других именно тем, что оно личиной не являлось — оно было живым, настоящим, на глубину кожи и дальше. Энджел понимал его без усилий, как собственное отражение, и как он сам Рокки казался ему реальным, в отличие от большинства людей, выглядевших как заводные марионетки.

Слово «псих» не вызывало в нём обиды, не было поводом для гордости — это было клеймо, выделявшее его среди прочих, которое Энджел привык носить. Опознавательный знак его инаковости. Он ведь и правда мало походил на других, поэтому никогда не испытывал желания соединиться с ними, стать частью их стаи — никогда не страдал от положения изгоя. Скорее радовался тому, что может находиться в стороне, тратить время на то, что его действительно интересует.

Когда он увидел Рокки там, в магазине, — это не было озарением, ударом молнии, вспышкой среди мрака. Но он почувствовал некое сродство уже тогда, сразу, как тот пришёл за дешёвым пивом или сигаретами, или бог весть за чем ещё: они могут быть своей собственной стаей. Сейчас это казалось таким простым, таким естественным выходом, едва ли не неизбежностью.

Указатель стоит на съезде с основной дороги (язык не поворачивается назвать её «трассой») — Энджел сонно смаргивает, пытаясь припомнить, как давно они проезжали заправку. Все следы цивилизации исчезают в буйстве растительности — точно как в джунглях. Солнце встаёт на цыпочки и медленно подтягивается, чтобы выглянуть из-за края одним глазком в тот момент, как кадиллак въезжает на заросшую сорной травой парковку.

— Мотель Бэйтсов выглядел лучше, — признаёт Энджел с коротким смешком, щурясь от лезущих в глаза лучей, низких и ползучих, прозрачных и робких. — Тут наверняка есть бензопилы.

Продолжая шутить он выкатывается в зябкую воду утра, весь сжимается, обнимая себя руками, похлопывает ладонями по плечам. Это не похоже на холод супермаркета — в свежести воздуха ощущается обещание скорого зноя. Наступает макушка лета.

Знобит ещё от бессонницы, от быстрого побега, от памяти вспыхнувшего над колонкой пламени: покалывающее кожу онемение усталости. Энджел бредёт к багажнику как сквозь ручей с бурным течением — смотрит на ноги, на трещины в асфальте, на пробившиеся из них длинные былинки, носком кроссовка раскидывает камни, слушает их шорох.

Тачка — настоящее «ретро». Ярко-красная, цвета искусственной крови. Должно быть умопомрачительно дорогая, причём недавно отреставрированная. Как много таких катается по стране? Как быстро их найдут? Энджел поднимает крышку и долго, тупо смотрит внутрь, слегка покачиваясь, словно и  он тоже — стебель травы, колеблемый ветром. Он смотрит на туго набитые сумки, вдыхает запах, идущий изнутри — густой и крепкий. Запах старой смерти. Запах неприятностей, прилипших к их пяткам, как трупная вонь. Поднимает взгляд на Рокки, смолящего в нескольких шагах поодаль.

— Тебе нужно на это посмотреть, — предлагает Энджел, хотя он вовсе не уверен, что это нужно, но Рокки обязательно это сделает. — Здесь есть стволы, — перечисляет он несколько меланхолично, — не уверен, что у того парня была на них лицензия... — Энджел, на своё страх и риск, дёргает молнию одной из сумок, которыми, как кладкой муравьиных яиц, заставлено дно, ногтем мизинца сковыривает плёнку с того, что находится внутри, утопая подушечкой пальца в мягком и зыбком, похожем на песок. — И это тоже, кажется, не мука.

Рокки будто не слышит вонь, исходящую из раззявившейся пасти механического чудовища — краснобокая красавица остывает после гонки, как после ласк любовника, вальяжно раскинувшись по зелени лужайки. Вещи настолько красивые безупречно вписываются в любые декорации (чего нельзя сказать о нём, механически думает Энджел, хотя именно сейчас его подростковый кризис как никогда неуместен, и чёрт знает почему такие мысли вообще лезут в голову тому, кто никогда не стремился понравиться, стать удобным). В своей месмерической привлекательности машина кажется Энджелу звездой старого кино — элегантной до замаранных патиной грязи стальных дисков, несмотря на то, что в реальности от неё смердит мертвечиной и проблемами. И стоит она посреди охрененного жирного Нигде — в настоящем Аду каннибалов.

Может быть оттого, что Рокки и сам пахнет отнюдь не розами: мысль возвращается в связное русло неуклюже, Энджела слегка потряхивает от нервного напряжения, от усталости. Пот, кровь — едва ли слёзы — как и положено выходцу из пролетарского класса. Они с ним в одной лодке с рождения, — Энджел усмехается, рассеянно и криво, — и сейчас их утлый челнок несёт на острые рифы. А они продолжают грести, радостно помогая стихии сделать своё дело. Потому что ничего другого уже не остаётся: они приступили черту, — они оба, пускай у Энджела остаётся призрачный шанс отмазаться (он не собирается им воспользоваться, разумеется, нет), — несколько часов назад.

— Я думал, он обычный пушер, — говорит Энджел, облизывая ледяные до сухости губы, взгляд его не отрывается от ровных стопок зелени, торжественно искрящихся в лучах восхода. — На побережье таких полным-полно. Лёгкий бизнес. Он меня вербануть хотел, как местного. Расспрашивал, где молодёжь тусует, — он поворачивает голову, чтобы посмотреть на Рокки, стоящего так близко, что можно почувствовать колючую остроту щетины на щёках, не касаясь их. — Ну, ты видел. За тем и подкатывал.

Энджел дёргает плечом, смотрит на небо, голубое, как яйцо малиновки, ещё не побелевшее от дневного жара. Щурится — наглое солнце лезет в глаза — прикрывает лоб козырьком. Вокруг внезапно становится слишком шумно: птичий концерт в честь зари ошеломляет с непривычки. Энджел — не городской житель, но у самого берега, там, где громоздятся друг на дружке отели, деревьев почти не осталось. Он и сам редко встаёт в такую рань, а потому какофония звуков оглушает его острой новизной настолько, что Энджел теряется. На несколько секунд, не больше. Смаргивает, переводя пристальный взгляд на тихое, приземистое, пугающее здание мотеля, что выглядит почти заброшенно.

— Не думаю, что эти купюры меченные или что кто-то станет искать тачку, — произносит он неторопливо, сонно, будто бы это не его слова и мысли, а кто-то вещает через него, незримый оракул здешних мест. — Скорее всего, она не числится ни в одной базе данных, — Энджел улыбается, оборачиваясь к Рокки, настойчиво требующему его внимания, смотрит снизу вверх, всё так же лениво и будто удолбано. — Но я могу проверить. Если мы найдём интернет где-то в этой глуши, — добавляет он уже с сомнением, коротко озираясь. — Если мы вернём хотя бы наркотики, это будет лучше выглядеть.

Хихикает Энджел и прикрывает рот ладонью. Полиция его не пугала, но в свете вскрывшихся обстоятельств — есть люди пострашнее полиции, которая и так давно продана и куплена. Если бы он имел хоть малейшее понятие, кого они наебали, он предложил бы это сделать. Более рациональная его часть, повзрослевшая до времени, подсказывает, что так начинаются все самые короткие истории. Не то, что он рассчитывал жить долго — но... Но.

Зелень колышется от дуновения ветерка, вокруг них и внутри — зелень, пойманная в прицел зрачка, запечатлённая там нежданным сюрпризом. Сколько всего они успеют потратить? Надо полагать, не слишком много. Ну и хер бы с ним.
Хер с ним — в мире, где можно быть мудаком, разрушающим чужие жизни, сеющим смерть, и получающим за это щедрые чаевые Энджел предпочтёт быть таким человеком. Он не слишком-то преисполнен человеколюбия. Но у него есть амбиции — черти, живущие на дне пруда.

«Я бы не стал оставаться здесь вовсе», мелькает в голове Энджела, но он не произносит этих слов: это была его идея остановиться. Пальцы Рокки впиваются в плечи, прожигая до мяса, до кости. Он лихорадочно думает, польщённый похвалой гораздо больше, чем мог предположить. Он же умный мальчик.

Да, он умный, и очевидно, ему придётся быть умным за них двоих, но это его устраивает. Больше чем устраивает. Энджел робко прочищает глотку, покашливая.

— Тачка должна быть под рукой, если что-то пойдёт не так, — замечает он осторожно. — У нас должна быть возможность быстро в неё запрыгнуть и быстро поехать, — Энджел отрывисто кивает назад, указывая на развалюху, где они, вопреки всякому здравому смыслу, собрались спать. — Мы можем перегнать её туда. За мотель. Всё, что есть внутри, оставить внутри. Ну... Кроме денег, может быть.

Резкий хлопок раздаётся в воздухе, Энджел оборачивается, замечая деревянный ставень, покачивающийся на высоте трёх метров от земли. В тёмном квадрате окна не видно очертания фигуры, бледного мазка наблюдающего лица, но ему становится неуютно.
— Надо бы пойти и снять номер, что ли.

Энджел не умеет водить машину — откуда бы ему? У матери есть старая развалюха, потому что в их краях — в этом одноэтажном захолустье, размазанном по земле тонким слоем джема, — сложно найти работу, не имея колёс, на которых можно быстро до неё добраться. Говнотачка куплена с рук за шесть сотен баксов три года назад — детали вылетают из неё на ходу, как дерьмо (и дерьмо вылетает тоже), но она ездит, и этого достаточно, чтобы возить Эми и её младшего ублюдка до госпиталя, до ресторана, где она батрачит последние несколько лет, до квартиры очередного ебыря (после того как один из её любовников обчистил их, вынеся из номера всё, что было там ценного, её мать стала осторожней, а Энджел обрадовался, что ему всегда хватало мозгов таскать ноут с собой). Даже эта покупка для них настоящее расточительство. На собственную машину Энджел не рассчитывал, не в ближайшем будущем, поэтому не учился. И никто не учил его — он ведь не смазливая девчонка и не наследник с гаражом на десять авто.

Он не поправляет ошибку Рокки, не спешит объяснить ему ситуацию и всё исправить, продолжает улыбаться и кивать: да, если Рокки так угодно, он будет водить тачку. Он её перепаркует. Поставит за бетонной коробкой мотеля, как сам же и предложил — ослиная голова! — это не может быть слишком сложно, ведь так? Ослепительная красота кадиллака кажется Энджелу в этот миг особенно хищной, жестокой и — особенно женской. Сходство с роковой старлеткой не могло быть большим: солнце отражается от ярко-алого капота, точно играет на белоснежном оскале тысячедолларовой улыбки.

Сглатывая, Энджел ощущает, как подкатывается вверх плотный комок кадыка под тонкой кожей, смотрит на пальцы, лежащие на рулевом колесе — они кажутся прозрачными, бесплотными, едва ли способными на физическое усилие. Роскошная механическая дева едва ощутит его прикосновение. Сглатывает, устраивается в кресле — всё происходит, словно в замедленной съёмке, он слышит каждый удар своего сердца, растянутый во времени, — пододвигает сидение, после Рокки оно отъехало на максимум, для тощих коленей Энджела осталось слишком много пространства. Оглядывается — коробка передач механическая, как на развалюхе Эми. Пару раз, когда мать была в хлам, в слезах и соплях после очередной драмы с мужиком или с начальником (иногда это одно и то же лицо, Энджел давно перестал вести учёт), ему приходилось транспортировать её домой по вымершим ночным улицам зимнего Мёртл Бич. Так что — он знает, как завести автомобиль и тронуть его с места. Этого должно быть достаточно.

***

С тех пор, как ему перевалило за полтинник, Дюк вставал рано: промозглый утренний воздух поднимал его с постели лучше, чем это когда-либо делала Бесс. Двадцать лет, как он прикопал старушку, избавившись наконец от бесконечного нытья и визгливых жалоб на её загубленную жизнь, а вот поди-ка избавься от собственных костей, которые точно раскалённые прутья у тебя в теле, крутят и вертят там, в самом мясе, прогоняя сон. Который был или не был — не разберёшь. Старому человеку небо коптить одна маята, хотя стариком себя Дюк не считал.

Он был ещё крепок — высокий лоб, самый рослый и плотно сбитый из братьев МакГаррет, ни один из которых не был задохликом. Годы и пьянка подточили его, сделали с виду трухлявым, точно осиновый пень, но внутри оставалась всё та же железная сердцевина, которую и топором не разрубишь. Ничто слабое, хилое в этих краях не выживало — Дюк МакГаррет знал это по опыту, и знал, что необходимо, чтобы устроиться в жизни настолько хорошо, насколько силы и возможности.

Он видел в окно спальни, как вставшее солнце заиграло нестерпимым блеском на кроваво-хромовой торпеде, вкатившей на заросший двор стоянки. Давно здесь не парковались люди, которых Дюк не знал лично, а эту пару засранцев, что выкатились из распахнувшихся дверей машины, он видел в первый раз. Но и одного взгляда было довольно, чтобы понять, чего они стоят, из какого сделаны теста — крикливая никчемная шпана. Белый мусор, что катится оп свету, подхваченный ветром, будто облетевшая со стен штукатурка: никто не ищет их, а они не ищут ничего, кроме неприятностей.

Сегодня в мотеле ночевали ещё два брата — Стэн и Дэн, и Стэнов пацан Оуэн, это не считая обычных обитателей. Все они вставали много позже Дюка, а после сегодняшней ночки и вовсе будут дрыхнуть до самого вечера, когда веселье продолжится. Кажется, Дюк слышал крики перед самым рассветом, очнувшись в сером тумане — с семейных развлечений уходил рано, с годами утратив к ним вкус, вместе с лёгкостью движений, — значит расходились поздно.

Закряхтев, он свесил ноги с кровати, нашаривая изжеванные псиной тапки на холодном полу: пружины матраса, распрямляясь заскрипели. Кашляя, сунул в зубы сигарету, и поднялся, заходясь в крепком, удушающем кашле, глотая густой табачный дым вперемешку со слюной, продирая слезящиеся глаза. Натянул штаны, майку, в тёмно-бурых заскорузлых разводах, понемногу разгибаясь, почёсывая то пах, то поясницу, то колено, поплёлся вниз, в конурку менеджера, чтобы принять первого за несколько недель постояльца.

— Чо нада, — буркнул он не слишком гостеприимно в раскрывшуюся дверь адресуясь парню, который вошёл отчего-то один, Дюк надеялся, что второй к нему вскоре присоединится, а не смотал прочь. — Двадцать пять баксов с носа за постой, обеда нет, стиральная машина на первом этаже, прямо по коридору, полтора доллара стирка. Если сумеешь её завести, — он зашёлся коротким, лающим смехом, переходящим в кашель, а после, вынув сигарету изо рта, коротко и зло прищурился на незнакомца.

У Энджела дрожат руки, когда он глушит мотор и выдыхает — резко, носом и ртом разом. Ноги тяжёлые, онемевшие, он чувствует, что не сможет встать на них сразу, поэтому остаётся на водительском месте ещё какое-то время. Острые коленки почти упираются в руль, пальцы лежат на нём сверху, рассеянно лаская колесо. В распахнутую настежь дверцу рвётся ветер, — ласковый, прохладный, не успевший раскалиться на адской наковальне наступающего дня. Он перебирает встрёпанные рыжие волосы, остужает лицо, целует прикрытые светлыми ресницами веки.

Здесь так спокойно и так тихо — слышно только как ропщет зелёное волнующееся море вокруг: листья и травы, трущиеся друг о друга. Похоже на  протяжный вздох, на шелест крохотных колокольчиков. За мотелем ковыля оказывается по пояс — стебли яркие, сочные, неправдоподобно для этого месяца лета. После полудня солнце сюда не заглядывает, угадывает Энджел, но без регулярного полива растения должны были высохнуть ещё к концу июня.

Место вообще странное. Энджел неторопливо оглядывается, сознавая, что никто не заезжал сюда очень давно, однако по всей площадке, довольно внушительных размеров, тут и там разбросаны груды ржавеющего железа: безколёсые остовы пикапов, с которых давно облетели растрескавшиеся хлопья краски, отдельные детали давно истлевших автомобилей, тачек, прицепов и прочего транспорта — груды бесхозного старья. Ему повезло, что он не наехал ни на одну из них, не проткнул шину, не застрял, не поцарапал и не помял яркие бока их шикарной красотки. Рокки был бы недоволен.

Энджел смотрит на криво припаркованный нос тачки и повторяет это снова, как будто хочет убедить себя самого в том, что испытывает страх перед своим спутником: Рокки разозлился бы на него. Но почему-то не верит в это по-настоящему. Лоснящийся на солнце кадиллак как никогда напоминает Энджелу кино-диву. У неё должно быть имя, — думает он мельком, — что-то короткое и броское: Сэнди? Леди? Джейд?..

Улыбка расползается по конопатому лицу, Энджел фыркает, вынимает ключ и захлопывает машину. Он вытягивается на цыпочках, перекатывается с носка на пятку и обратно, закинув руки за голову, разглядывая бельмастое угрюмое здание, тихое кладбище металла, синь голубого неба и кроны близкого леса. Вдыхает август, медленно и сладко, всей грудью, стараясь отогнать неприятное чувство тревоги, связанное отнюдь не с Рокки. Скорее  — с его отсутствием.

— Я перегнал её.
Сообщает Энджел с затаённой гордостью, заглядывая Роксу в глаза — снизу вверх и улыбается, кивает. Ни к кому соваться он не собирается, тем более — никого больше мочить. Пока, по крайней мере. Для начала им следует уехать подальше от Мёртл Бич и Южной Каролины вообще. Избавиться от найденного в багажнике дерьма. Посидеть тихо, спокойно, как рыбки на дне пруда. Наверное, стоит сказать Рокки, что не все проблемы следует решать с помощью убийства.

Возможно, Энджел так и сделает. Когда-нибудь.

Комната стандартная, он видел таких десятки за свою короткую жизнь: картонная коробка со стенами, окрашенными в цвет детской неожиданности, дверь и окно рядом выходят на галерею, соединяющую все номера на этаже. Наверное, это странно, что любой, проходящий мимо, незнакомец может заглянуть к тебе через стекло, но Энджел привык — надо просто плотнее задёргивать шторы.

Это он и делает сразу же, только войдя внутрь — дёргает верёвку, спуская жалюзи. Пластик старый, оплавившийся от жары, искривлённый, грязный и засиженный мухами, но он всё ещё делает свою работу, загораживая их от света и любопытных глаз. Ванная комната пахнет плесенью и болотом, одна конфорка электрической плиты не работает вовсе, другая раскаляется на первом же делении, чайник сломан, — внутри всё покрыто сантиметровой коркой налёта.

Он осматривает комнату, не торопясь отвечать на вопросы — уставшие кеды топчут мерзкий коричневый ковролин, прожжённый в нескольких местах, кислая табачная вонь въелась в каждый предмет здесь — в пол, потолок, во всякую трещину.

— Семнадцать, — говорит Энджел ровно. — Выпускной класс, — он коротко взглядывает на Рокки, сидящего на кровати, на его голые крепкие руки, оплетённые чёрными узорами рисунков, на красивые бугры мускулов, медленно стягивает с себя забытый свитер, комкает и бросает на не занятую постель. — Да ничего такого, в общем, — дёргает плечом. — Всё как у всех.

Взгляд упирается в яркую репродукцию на стене: одна из вариаций на тему святого семейства. Иосиф, Мария, уродливый пухлый младенец, ослы и ангелы — всё как полагается, все на месте. Энджелу не хочется рассказывать историю своей жизни, даже для него она звучит скучно, избито: постоянные отсидки отца, блядство матери, нищета, такое же, как этот, тошнотные отели вместо счастливого сытого дома, бесконечная череда агрессивных, щедрых на тычки и затрещины мужиков, от которых у Эми влажнеет между ног, потому что она сойдёт с ума, если позволит себе быть с кем-то лучшим. С кем-то, кто будет уважать и любить её. Болезни, передающиеся по наследству — Энджел смотрит на Рокки, и вдруг фыркает, улыбается широко и очень счастливо.

— Помнишь, как оно рвануло, а? Вот это было здорово! Было весело... — он вдруг бросается на свою кровать, падает на спину, вытягиваясь, прямо в обуви, подгребает комок свитера, вместо подушки — он точно чище. — Мне тут не нравится, — признаёт он негромко. — Как-то тут... Слишком тихо. Оно может и хорошо сейчас, но... Там, за домом, полно старых сгнивших машин, Рокс. Откуда они там и почему их так много? Надо подремать до вечера и двигать дальше, — он широко зевает, думает, что было бы неплохо ещё перекусить — часть жратвы, воду и выпивку он притащил с собой из тачки, но глаза непроизвольно слипаются, точно в них песком насыпали. — Ты поспи, я посторожу, — бормочет Энджел. — Буду смотреть в оба.